Неточные совпадения
К счастию, эта записка уцелела вполне [Она печатается дословно в
конце настоящей
книги, в числе оправдательных документов.
И вдруг всплывала радостная мысль: «через два года буду у меня в стаде две голландки, сама Пава еще может быть жива, двенадцать молодых Беркутовых дочерей, да подсыпать на казовый
конец этих трех — чудо!» Он опять взялся за
книгу.
В
конце концов история — это памятная
книга несчастий, страданий и вынужденных преступлений наших предков.
Самгин вспомнил, что в детстве он читал «Калевалу», подарок матери;
книга эта, написанная стихами, которые прыгали мимо памяти, показалась ему скучной, но мать все-таки заставила прочитать ее до
конца.
В
конце дорожки, в кустах, оказалась беседка; на ступенях ее лежал башмак с французским каблуком и переплет какой-то
книги; в беседке стояли два плетеных стула, на полу валялся расколотый шахматный столик.
— Я всегда прежде посмотрю, — продолжала она смелее, — и если печальный
конец в
книге — я не стану читать. Вон «Басурмана» начала, да Верочка сказала, что жениха казнили, я и бросила.
Наконец — всему бывает
конец. В
книге оставалось несколько глав; настал последний вечер. И Райский не ушел к себе, когда убрали чай и уселись около стола оканчивать чтение.
Она прилежна, любит шить, рисует. Если сядет за шитье, то углубится серьезно и молча, долго может просидеть; сядет за фортепиано, непременно проиграет все до
конца, что предположит;
книгу прочтет всю и долго рассказывает о том, что читала, если ей понравится. Поет, ходит за цветами, за птичками, любит домашние заботы, охотница до лакомств.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой
книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «
Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Двойник, по крайней мере по одной медицинской
книге одного эксперта, которую я потом нарочно прочел, двойник — это есть не что иное, как первая ступень некоторого серьезного уже расстройства души, которое может повести к довольно худому
концу.
И тогда может наступить
конец Европы не в том смысле, в каком я писал о нем в одной из статей этой
книги, а в более страшном и исключительно отрицательном смысле слова.
Но еще не минуло и трех часов пополудни, как совершилось нечто, о чем упомянул я еще в
конце прошлой
книги, нечто, до того никем у нас не ожиданное и до того вразрез всеобщему упованию, что, повторяю, подробная и суетная повесть о сем происшествии даже до сих пор с чрезвычайною живостию вспоминается в нашем городе и по всей нашей окрестности.
— О любопытнейшей их статье толкуем, — произнес иеромонах Иосиф, библиотекарь, обращаясь к старцу и указывая на Ивана Федоровича. — Нового много выводят, да, кажется, идея-то о двух
концах. По поводу вопроса о церковно-общественном суде и обширности его права ответили журнальною статьею одному духовному лицу, написавшему о вопросе сем целую
книгу…
С давнего времени это был первый случай, когда Лопухов не знал, что ему делать. Нудить жалко, испортишь все веселое свиданье неловким
концом. Он осторожно встал, пошел по комнате, не попадется ли
книга.
Книга попалась — «Chronique de L'Oeil de Boeuf» — вещь, перед которою «Фоблаз» вял; он уселся на диван в другом
конце комнаты, стал читать и через четверть часа сам заснул от скуки.
Он до
конца жизни писал свободнее и правильнее по-французски, нежели по-русски, он a la lettre [буквально (фр.).] не читал ни одной русской
книги, ни даже Библии.
В
конце 1857 Россия еще не приходила в себя после похорон Николая, ждала и надеялась; это худшее настроение для воспоминаний… но
книга эта не пропадет.
Между тем Долгорукий, довольный тем, что ловко подшутил над приятелями, ехал торжественно в Верхотурье. Третья повозка везла целый курятник, — курятник, едущий на почтовых! По дороге он увез с нескольких станций приходные
книги, перемешал их, поправил в них цифры и чуть не свел с ума почтовое ведомство, которое и с
книгами не всегда ловко сводило
концы с
концами.
Как только встал он поутру, тотчас обратился к гадательной
книге, в
конце которой один добродетельный книгопродавец, по своей редкой доброте и бескорыстию, поместил сокращенный снотолкователь. Но там совершенно не было ничего, даже хотя немного похожего на такой бессвязный сон.
В
конце концов это привело меня к экзистенциальной философии, и я выразил это потом в
книге «Я и мир объектов».
В
конце XIX и начале XX века считали огромным достижением в познании человека, в понимании писателей и разгадки написанных ими
книг, когда открыли, что человек может скрывать себя в своей мысли и писать обратное тому, что он в действительности есть.
Осложнение сразу разрешилось. Мы поняли, что из вчерашнего происшествия решительно никаких последствий собственно для учения не вытекает и что авторитет учителя установлен сразу и прочно. А к
концу этого второго урока мы были уж целиком в его власти. Продиктовав, как и в первый раз, красиво и свободно дальнейшее объяснение, он затем взошел на кафедру и, раскрыв принесенную с собой толстую
книгу в новом изящном переплете, сказал...
Коротенькие дивертисменты в
конце уроков, когда Авдиев раскрывал принесенную с собой
книгу и прочитывал отрывок, сцену, стихотворение, — стали для нас потребностью.
Первая
книга, которую я начал читать по складам, а дочитал до
конца уже довольно бегло, был роман польского писателя Коржениовского — произведение талантливое и написанное в хорошем литературном тоне. Никто после этого не руководил выбором моего чтения, и одно время оно приняло пестрый, случайный, можно даже сказать, авантюристский характер.
А между тем в тот же день Галактиону был прислан целый ворох всевозможных торговых
книг для проверки. Одной этой работы хватило бы на месяц. Затем предстояла сложная поверка наличности с поездками в разные
концы уезда. Обрадовавшийся первой работе Галактион схватился за дело с медвежьим усердием и просиживал над ним ночи. Это усердие не по разуму встревожило самого Мышникова. Он под каким-то предлогом затащил к себе Галактиона и за стаканом чая, как бы между прочим, заметил...
Апокалипсис, откровение св. Иоанна, и есть христианская
книга, в которой заключены пророчества о
конце истории, которая тесно связана со смыслом истории.
Путь этой
книги исходит из свободы в самом начале, а не приводит к свободе лишь в
конце.
Я, конечно, его не читал и в данном случае пользуюсь цитатами Л. И. Шренка, автора
книги «Об инородцах Амурского края».] слышал в 1808 г. на Сахалине, что по западную сторону острова часто появлялись русские суда и что русские в
конце концов своими разбойничествами заставили туземцев одну их часть изгнать, другую перебить.
Надеяся твердо на ваше благоразумие и осторожность, мы вам поручаем: когда назначаемые к переводу, печатанию или продаже сочинения или
книги к вам принесены будут, то вы рассмотрите их содержание, и если нелегко можно дать им истинный смысл или могут возродить заблуждения и соблазны или оскорбить целомудрие, то оные отвергните; те, которые вы отпустите свободными, имеете вы подписать своеручно, а именно на
конце двое от вас, дабы тем виднее было, что те
книги вами смотрены и утверждены.
— А вот за гордость тебя господь и наказал: красотою своей гордилась и женихов гоняла… Этот не жених, тот не жених, а красота-то и довела до
конца. С никонианином спуталась… […с никонианином спуталась… — С именем московского патриарха Никона (1605–1681) связана реформа официальной церкви — исправление церковных
книг по образцу греческих, изменение обрядов и т. д. Не признавшие этой реформы — раскольники — называли православных никонианами.] да еще с женатым… Нет, нет, уходи лучше, Аграфена!
…Читал «Пахарь» Григоровича. Пожалуйста, прочти его в мартовской
книге «Современника» и скажи мне, какое на тебя сделает впечатление эта душевная повесть. По-моему, она — быль; я уже просил благодарить Григоровича — особенно за начало. В
конце немного мелодрама. Григорович — племянник Камиллы Петровны Ивашевой. В эту же ночь написал к М. П. Ледантю, его бабушке…
В
конце второй недели после переезда к Нечаям доктор, рывшийся каждый день в своих
книгах и записках, сшил из бумаги большую тетрадь и стал писать психиатрическую диссертацию.
Разумеется, мать положила
конец такому исступленному чтению:
книги заперла в свой комод и выдавала мне по одной части, и то в известные, назначенные ею, часы.
Перекрестов с нахальной улыбкой окинул глазами шкафы
книг, зеленый стол, сидевших консультантов и, вытащив свою записную книжечку, поместился с ней в дальнем
конце стола, где в столичных ученых обществах сидят «представители прессы».
Но Андреи взял с полки
книгу и, указывая
концом ножа на букву на обложке, спросил...
В
конце концов ее купил умный и предприимчивый И.Д. Сытин с целью иметь собственную газету для рекламы бесчисленных
книг своего обширного издательства.
Вернувшись, я первым делом поблагодарил дочь Ивана Ивановича за знакомство с отцом, передал ей привет из дома и мою тетрадь со стихами, где был написан и «Стенька Разин». Стихи она впоследствии переписала для печати. В
конце 1894 года я выпустил первую
книгу моих стихов «Забытая тетрадь».
Насчет
книг замечу, что под
конец он стал как-то удаляться от чтения.
Они, получая «Ниву» ради выкроек и премий, не читали ее, но, посмотрев картинки, складывали на шкаф в спальне, а в
конце года переплетали и прятали под кровать, где уже лежали три тома «Живописного обозрения». Когда я мыл пол в спальне, под эти
книги подтекала грязная вода. Хозяин выписывал газету «Русский курьер» и вечерами, читая ее, ругался...
Иногда я употреблял слова из
книг Смурого; в одной из них, без начала и
конца, было сказано: «Собственно говоря, никто не изобрел пороха; как всегда, он явился в
конце длинного ряда мелких наблюдений и открытий».
Однако я очень скоро понял, что во всех этих интересно запутанных
книгах, несмотря на разнообразие событий, на различие стран и городов, речь все идет об одном: хорошие люди — несчастливы и гонимы дурными, дурные — всегда более удачливы и умны, чем хорошие, но в
конце концов что-то неуловимое побеждает дурных людей и обязательно торжествуют хорошие.
На мое горе у него в черном сундуке, окованном железом, много
книг — тут: «Омировы наставления», «Мемории артиллерийские», «Письма лорда Седенгали», «О клопе насекомом зловредном, а также об уничтожении оного, с приложением советов против сопутствующих ему»; были
книги без начала и
конца. Иногда повар заставлял меня перебирать эти
книги, называть все титулы их, — я читал, а он сердито ворчал...
Через несколько дней она дала мне Гринвуда «Подлинную историю маленького оборвыша»; заголовок
книги несколько уколол меня, но первая же страница вызвала в душе улыбку восторга, — так с этою улыбкою я и читал всю
книгу до
конца, перечитывая иные страницы по два, по три раза.
«Что оставила нам Греция?
Книги, мраморы. Оттого ли она велика, что побеждала, или оттого, что произвела? Не нападения персов помешали грекам впасть в самый грубый материализм. Не нападения же варваров на Рим спасли и возродили его! Что, Наполеон I продолжал разве великое умственное движение, начатое философами
конца прошлого века?
Читал он медленно, не однажды перечитывая те строки, которые особенно нравились ему, и каждый раз, когда
книга подходила к
концу, он беспокойно щупал пальцами таявшие с каждым часом непрочитанные страницы.
Матвею нравилось сидеть в кухне за большим, чисто выскобленным столом; на одном
конце стола Ключарев с татарином играли в шашки, — от них веяло чем-то интересным и серьёзным, на другом солдат раскладывал свою
книгу, новые большие счёты, подводя итоги работе недели; тут же сидела Наталья с шитьём в руках, она стала менее вертлявой, и в зелёных глазах её появилась добрая забота о чём-то.
«Ты — дай мне книги-то, где они? Ты их не прячь, да! Ты договори всё до
конца, чтобы я понял, чтобы я мог спорить, — может, я тебе докажу, что всё — неправда, все твои слова! И народ — неправда, и всё…»
Добыл Максим у Васи, сына трактирщика Савельева,
книгу без
конца, под названием «Тёмные и светлые стороны русской жизни», проезжий какой-то оставил
книгу.
— Уж брошу же я эти панские товары! — в сотый раз говорил Гордей Евстратыч, когда в
конце торгового года с Нюшей «сводил
книгу», то есть подсчитывал общий ход своих торговых операций.
Он умер в
конце 60-х годов столетним стариком, ни у кого не бывал и никого, кроме моего отца и помещика Межакова, своего друга, охотника и собачника, не принимал у себя, и все время читал старые
книги, сидя в своем кресле в кабинете.
Предостерегаю вас: читать эти брошюры, как обыкновенно путные
книги читают, с начала до
конца — труд непосильный и в высшей степени бесплодный. Но перелистовать их, с пятого на десятое, дело не лишнее. Во-первых, для вас сделается ясным, какие запретные мысли русский грамотей находится вынужденным прятать от бдительности цензорского ока; во-вторых, вы узнаете, до каких пределов может дойти несознанность мысли, в счастливом соединении с пустословием и малограмотностью.